О клинском земском докторе Н.П. Петрове и не только
Публикуем записки Елены Дроздовой, внучки клинского земского врача Николая Петровича Петрова.
Мои заметки не претендуют на полноценное жизнеописание семейства доктора Петрова – это не более чем отрывочные детские воспоминания, рассказы взрослых и бережно хранимые семейные предания, истинность которых проверить теперь невозможно, а значит, кто хочет, может просто принять их на веру.
Клинский земский доктор Николай Петрович Петров (1862-1940 гг.) был женат на Ольге Александровне Мясниковой, родом из Красного Холма Тверской губернии, дочери купца Александра Ивановича Мясникова, торговавшего тканями и галантереей. В семье было пятеро детей и все девочки: Елизавета Николаевна, Надежда Николаевна, Анна Николаевна, Анастасия Николаевна (двойняшки) и Ольга Николаевна, все Петровы (они никогда не меняли своей фамилии). Я - достаточно поздний ребенок самой младшей дочери, Ольги Николаевны, поэтому мои воспоминания – это, прежде всего то, что я запомнила из маминых рассказов, и, конечно, личные впечатления от общения с моими родственниками.
Деда, Николая Петровича, я не помню, он умер задолго до моего появления на свет. То немногое, что я о нем знаю, слышала от мамы.
Мама часто рассказывала семейное предание о том, как было принято решение родителями деда отдать его в гимназию. Москву в свое время называли старою бригадиршей, в том числе из-за пристрастия ее жителей к разного рода пророкам, ворожеям, блаженным и юродивым. Так вот, однажды в районе Мещанских улиц, где жила семья Николая Петровича, объявился очередной пророк, которому показывали детей, чтобы узнать, какое будущее их ждет. Николая Петровича тоже подвели к нему, и пророк прокричал: «Звонарем ему быть, звонарем!» После долгих размышлений и совещаний предсказание это было истолковано, как повеление просвещать, а значит, средств на образование не жалеть и определить учиться в гимназию. Если это правда, то и пророки иногда полезны! Кто знает, кем бы стал мальчик Коля из мещанской семьи, не будь такого прозорливца?
По окончании гимназии Николай Петрович поступил на медицинский факультет Московского университета. В университете он подружился с сыновьями известного московского адвоката Льва Любенкова. Эта дружба оказала большое влияние на формирование Николая Петровича как широко образованного человека. Дело в том, что, по рассказам мамы, до 19 лет Николай Петрович ничего не читал, кроме житий святых, причем читал со вниманием и очень хорошо помнил все подробности и жизни, и подвигов, и наставлений святых старцев. Такое глубокое знание святоотеческой литературы студентом-медиком вызывало интерес и желание познакомиться поближе. Любенковы пригласили Николая Петровича погостить летом в их имении под Тулой. Там, в старом усадебном доме, была собрана богатая библиотека русских и европейских авторов. Практически все время своего пребывания у Любенковых Николай Петрович проводил в библиотеке, впервые открыв для себя завораживающий мир художественной литературы. Впоследствии страсть к чтению осталась у деда на всю жизнь, книги Николай Петрович любил очень, и когда они с мамой ездили в Москву в театр или на концерт, обязательно заходили на книжный развал у памятника Ивану Федорову. Портреты писателей из «Библиотеки для чтения» вырезывались, вставлялись в рамки и вешались на стену в кабинете. Кстати, все знакомые, а в особенности, кавалеры дочерей должны были выдержать своеобразный экзамен на знание писателей, что называется, «в лицо».
Еще одним увлечением Николая Петровича были шахматы. По выходным часто устраивались шахматные турниры, победителям которым под звуки туша, исполняемого на скрипке, вручались ценные призы. Участие в этих турнирах принимали не только родственники, но и знакомые из числа интеллигенции и духовенства. Кроме традиционных шахматных досок, в дни турнира в залу выносились шахматные столики, причем был столик даже на две доски. Один из таких столиков, выполненный из карельской березы, сохранился и стоит у нас на даче.
Вообще, и Николай Петрович, и Ольга Александровна были чрезвычайно образованными людьми, а дом их был одним из центров культуры Клина, где собирались наиболее просвещенные жители. Часто звучала музыка, устраивались домашние спектакли и разные развлечения на воздухе, такие как «король усадебный развлечений» крокет или «гигантские шаги».
Примечателен факт, что когда выдающийся впоследствии актер, народный артист СССР Марк Исаакович Прудкин, уроженец города Клина, готовился держать экзамен в Студию МХТ, первым слушателем и критиком был Николай Петрович: именно перед ним Прудкин декламировал стихи, которые собирался читать на экзамене.
Каждый год летом Николай Петрович ездил за границу. Интересовали его там в первую очередь научные исследования и технические новинки. По рассказам мамы знаю, что из-за границы был привезен, например, стеклянный улей, позволяющий наблюдать всю жизнь и работу пчел, обычно скрытую от глаз. Я его не видела, он не сохранился, что и неудивительно, но у нас на даче стоит привезенная из-за границы чугунная печка-антрацитка немецкой работы выпуска 1870 года, совершенно удивительная по своим качествам. Благодаря системе колосников и поддувал, она очень легко растапливается и имеет потрясающую тягу, а уложенные внутри шамотные кирпичи позволяют надолго сохранять тепло при небольшом количестве топлива. Мама говорила, что в войну печь отапливала весь дом благодаря своей тяге, потому что дымоходные трубы, проложенные почти по всем комнатам, играли роль радиаторов.
Еще из маминых, и не только, рассказов знаю, что Николай Петрович был страстным поклонником учения Л.Н.Толстого и оттого в церковь не ходил и священнослужителей не любил, хотя и принимал некоторых из них дома для ведения философических бесед и игры в шахматы. На тех фотографиях, что сохранились у нас, он всегда в толстовке, то есть в свободной блузе со сборками и длинными рукавами, как у Толстого на портрете кисти И.Н. Крамского. Наверное, в доме было много различных изданий произведений Толстого, могу судить об этом потому, что в нашей семье сохранились некоторые, в основном, богоисательские и богоборческие книги. А еще было множество открыток с портретами Толстого, и чистых, и присланных в качестве писем. Вот одна из них:
Пишет сестра Николая Петровича, Елизавета Петровна, 8 августа 1910 года: «Мама, я и Оля поздравляем тебя, дорогой Коля, и милую Ольгу Александровну с праздником: от души шлем наилучшие пожелания и крепко Вас и ребятишек всех целуем. Лизе и Наде я послала отдельно карточки, получили ли они их? Любящая всех вас Лиза».
Еще одно, о чем хотелось бы сказать. В старых, истинных интеллигентах поражает искренность по отношению к непозволительным, с точки зрения порядочности, поступкам. Вот еще один эпизод, рассказанный мамой. Она уже была студенткой, жила в Москве. В один из своих приездов в Клин, увидела такую картину: растоплена печка и перед ней лежат книги Горького, которых явно собираются в эту печь отправить. На вопрос, что происходит, последовал ответ: «Да вот, хочу этого подлеца сжечь» (дело было после публикации статьи Горького под названием «Если враг не сдается, его уничтожают», а это никак в толстовскую этику не вписывалось). И было еще заявлено тоном, не терпящим возражений: «Если хочешь, можешь забрать себе, только увези сегодня же, чтобы и духу этого подлеца не было в моем доме». Это издание до сих пор стоит у нас в шкафу.
И конечно, нельзя обойти вниманием связь Николая Петровича и всего его семейства с домом-музеем П.И. Чайковского в Клину. С директором музея, Николаем Тимофеевичем Жегиным, племянником Павла Михайловича Третьякова, подвижником музейного дела и страстным поклонником творчества композитора, Николая Петровича связывала тесная дружба, которая оборвалась только со смертью Жегина в 1937 году. Помню мамины рассказы о почти ежедневных визитах Н.Т. Жегина, который приезжал на дрожках с сообщением о каком-нибудь вновь обнаруженным им документе, связанном с жизнью или творчеством Чайковского. Традиция регулярно посещать музей П.И. Чайковского, если оказался в Клину, перешла к внукам и правнукам Николая Петровича.
Бабушку, Ольгу Александровну, видела несколько раз (она продолжала жить в Клину, мы же жили в Москве) и помню очень смутно, ее не стало, когда мне было шесть лет. По рассказам мамы знаю, что она была очень образованной, изысканно воспитанной дамой, закончила Высшие Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге. Мой папа, говорил, что из всех женщин Петровых только Ольга Александровна «настоящая дама».
Перед старшей из моих теток, Елизаветой Николаевной, я благоговела. На всю жизнь мне запомнилась рассказанная мамой история о том, как на выпускном экзамене в гимназии ученицам была предложена для сочинения тема «Один в поле не воин», а тетя Лиза написала сочинение на тему «Один в поле воин» и получила за него высший балл. Вообще, она была энциклопедически образованным человеком, блестящим ученым, чей пытливый ум никогда не бездействовал. На ее научных работах воспитывалось не одно поколение советских врачей-гинекологов.
Сразу оговорюсь, что научная, производственная и общественная деятельность сестер Петровых и их окружения не является предметом моих заметок - эта тема слишком обширна и, кроме того, требует специальных знаний в различных сферах, которыми я не обладаю.
Это в скобках, обратимся вновь к Елизавете Николаевне. Замужем она была за Александром Флориановичем Ломановичем, выходцем из дворян, тоже, по рассказам мамы, очень образованным человеком. Он работал главным технологом по цвету на Трехгорной мануфактуре и был автором ряда работ по отделке хлопчатобумажных тканей. Его мне тоже видеть не довелось.
С Елизаветой Николаевной мы, как правило, виделись в Клину, в семейном доме, куда она переехала жить из Москвы после выхода на пенсию. Хорошо помню старый сад, в котором цвели бальзамины и рос просто гигантский горох, как его называли «сам сто», иначе говоря, одно семечко давало сто семян в стручках. Бальзамины вообще-то сорное растение, но исключительный медонос. Они росли специально для Петра Петровича Смолина, известного натуралиста, который, приезжая в Клин, любил наблюдать за пчелами в бинокль, сидя на крылечке дома. Еще в саду был огромный вольер, затянутый сеткой, в котором жили всякие подраненные или убогие птицы. Их было очень много, особенно грачей и ворон. Все эти птахи прекрасно знали свою хозяйку и терпеливо дожидались своей очереди на кормление. Вот, например, была полудурочка-Маруся, как ее называла тетя Лиза из-за того, что у нее отсутствовал инстинкт добывания пищи, то есть если ей не предлагать корм, она погибнет. Тетя Лиза входила в вольер и звала: «Маруся, Маруся, лети сюда, Маруся». Маруся слетала с сучка, усаживалась на согнутую руку и неистово долбила клювом черствую горбушку, которую тетя Лиза держала в другой руке. После того, как предполагалось, что ворона насытилась, ей поступала команда отправляться на свое место, что она послушно исполняла.
В самом доме тоже жили птицы, но это были, как правило, хищники, которых откармливали лабораторными мышами. Еще в подвале хранились наполненные песком миски с личинками мух и всякими червями, чтобы питание выздоравливающих птиц было максимально приближено к тому, что они имеют в природе. Надо сказать, что все эти пернатые поставлялись в огромных количествах местными мальчишками. Конечно, не все птицы выживали, несмотря на весьма квалифицированный уход, многие погибали, но и после смерти служили делу науки и просвещения. Все умершие птицы вскрывались, и определялась причина их гибели. Дальше некоторые поступали в распоряжение старинного друга семьи, Юрия Ивановича Антошина, который владел искусством таксидермии и изготавливал чучел. Из других делались так называемые заформалиненные тушки.
Здесь надо отвлечься от нашего повествования и сказать несколько слов о семье Антошиных, по крайней мере, то, что я помню и со слов мамы, и из своего общения и с Юрием Ивановичем, и с его женой Клавдией Ивановной. Юрий Иванович, удивительно интеллигентный человек, был сыном главного инженера чугунолитейного и механического завода, основанного потомственным почетным гражданином Михаилом Тимофеевичем Чепелем, который располагался на западной окраине Клина. Учился Юрий Иванович в одном классе с Анной Николаевной и Анастасией Николаевной Петровыми. Очень любил природу, животных, но особенной его страстью были птицы. Был женат на Клавдии Ивановне Афрюткиной, родом из Покровки. Я знала ее уже немолодой женщиной, но сохранившей строгую красоту: правильные черты лица, прямой пробор, черные с проседью волосы, забранные в низкий пучок. По профессии она была учителем истории, работала в школе № 2 города Клина, сначала преподавательницей истории, а потом директором школы, за свою педагогическую деятельность была награждена двумя орденами, по-моему, «Знак Почета» и «Трудового Красного Знамени». Они жили в частном секторе на улице Отдыха в доме № 8. Все очень любили у них бывать, потому что были Антошины очень гостеприимны, а пироги, которыми кормила Клавдия Ивановна, я помню до сих пор. Клавдия Ивановна дружила с последней женой Аркадия Гайдара, Дорой Матвеевной Чернышевой, была увлечена идеей тимуровского движения. В годы войны ребята из тимуровской команды класса, где Клавдия Ивановна была классной руководительницей, сопровождали в убежища семьи фронтовиков, помогали им в домашних делах, заготовке двор, работали на огородах при посадке овощей и уборке урожая. Часто члены тимуровской команды выступали с концертами в госпитале. Вообще, семья эта пользовалась большим уважением, и, как не раз говорил Юрий Иванович, никто никогда не таскал яблок из их сада.
Но вернемся к Петровым.
Летом на тетю Лизу выстраивались очереди пионерских лагерей, которые приглашали ее на лекции по орнитологии. Она никому не отказывала и со всем своим наглядным материалом в виде чучел и тушек отправлялась на встречи с детьми. Кстати, в то время, в 60-70-ые годы прошлого столетия, орнитология вызывала большой интерес, поэтому лекции затягивались надолго.
Я знала Елизавету Николаевну, когда она была уже достаточно пожилой женщиной, но походка ее была легкой и стремительной, она без конца ныряла в подвал за очередной порцией мышей или червей, многих своих подопечных кормила, сидя на корточках, а потом по-молодому вскакивала, чтобы нестись еще куда-то. И это в возрасте далеко за семьдесят пять! Своим младшим сестрам говорила: «Не теряйте движения, в таком возрасте их утрата необратима». А ее речь: ироничная, образная, изобилующая точнейшими сравнениями, речь, в которой абсолютно органично сосуществовали научные термины и просторечные слова – это была речь истинного русского интеллигента.
Жизнь ее на пенсии была насыщенной до предела, и казалось, что ей и суток не хватает на то, чтобы все дела переделать. Однако это ее нисколько не пугало, а наоборот, радовало. Она часто приводила такой пример: если белку в клетке лишить колеса, она погибнет. Также и человек, чтобы жить, считала она, должен иметь свое колесо. Ее лишили колеса, когда сломали старый дом, и она очень быстро угасла.
Надежду Николаевну я не знала, она умерла в 1946 году, до моего рождения. По рассказам мамы знаю, что она была химиком по образованию, работала в лаборатории Петра Александровича Ребиндера, крупного советского ученого в области физической химии. Мама рассказывала, что Надежда Николаевна была исключительно добрым человеком, обожала лошадей (ей даже покупали жеребенка) и собак. На тех фотографиях, что сохранились у нас, собаки обязательно присутствуют. Ее мужем был Василий Федорович (фамилию не знаю), известный московский врач-рентгенолог и блестящий диагност. Он умер через год после Надежды Николаевны.
В то время, о котором я пишу, мама была очень дружна с Анной Николаевной, «старшей» из двойняшек. Анна Николаевна закончила 2-й Московский медицинский институт, но врачебной деятельностью не занималась – научные интересы ее лежали в области биохимии. Работая в лабораториях Академии Наук СССР, защитила две диссертации, была избрана почетным академиком Российской академии естественных наук. Помимо научной деятельности работала в Советском комитете защиты мира. Сегодня, наверное, немногие помнят о такой общественной организации, а в свое время в состав Комитета входили выдающиеся представители научной и творческой интеллигенции СССР, признанные не только на родине, но и далеко за ее пределами. Благодаря их участию Советский комитет защиты мира играл на международной арене весьма заметную роль в развитии идей мира, сотрудничества и согласия.
Анна Николаевна была замужем за Александром Петровичем Преображенским, видным врачом-эндокринологом, человеком необыкновенной доброты и редкостного обаяния. Это была очень красивая, гармоничная пара, где характерные черты одного уравновешивались чертами другого: например, рациональности Анны Николаевны противостояла безграничная щедрость Александра Петровича. И самое главное: в жизни этой пары царила любовь, настоящая, проверенная временем, главным стержнем которой была забота. На людях эта любовь проявлялась в сияющих глазах Анны Николаевны, которыми она смотрела на мужа, и в том любовном, легким подтрунивание, какое позволял себе Александр Петрович в отношении жены.
Не знаю, насколько это верно, но мама часто рассказывала, что, по словам самого Александра Петровича, в юности перед ним стоял выбор: учиться балету или заняться медициной. Медицина одержала верх, но любовь к танцам и легкую балетную походку Александр Петрович сохранил. Опять же из маминых слов знаю, что в молодости Анна Николаевна и Александр Петрович иногда по выходным приглашали учителя танцев, и в этой импровизированной школе принимали участие и сестры со своими мужьями.
И Анна Николаевна, и Александр Петрович были очень гостеприимны, и как рассказывала мама, в молодые годы собирали в своей квартире всех сестер почти каждую неделю. Я это время уже не застала, однако довольно часто бывала у них в гостях и в Москве, и на даче во Внукове. Но приемы «у Преображенских», как говорили сестры, продолжались, хотя конечно, не так часто, как в молодости. Кроме родственников, у них собиралось довольно изысканное общество, например, их гостями бывали композитор Юрий Милютин, поэт Михаил Исаковский, на даче я часто видела Сергея Владимировича Образцова (он, чаще всего, заходил запросто). Вообще, сестры были очень дружны между собой, не только помогали друг другу или приглашали друг друга в гости, но часто вместе посещали театры или ходили в кино на какие-нибудь культовые фильмы. Помню, что Анна Николаевна часто приглашали маму в Большой, а когда я была в старших классах школы, мы время от времени вместе с Анной Николаевной и Александром Петровичем ходили в Художественный театр. К сожалению, эта традиция совместных походов семьями в театры или на выставки в настоящее время практически утрачена.
Из животных у Анны Николаевны помню огромных пушистых черных котов, которых звали, и одного и второго, просто «Котик». Анна Николаевна кошек очень любила, и ее очень возмущала трактовка характера кота у Метерлинка, она всегда убеждала собеседников: «Ведь Котик – это друг дома!».
Анну Николаевну сестры называли между собой «умница-разумница» и не только за блестящий ум, но скорее за сильный характер и железную волю (впрочем, все сестры Петровы обладали сильным характером, у каждой он проявлялся по-своему). Вообще, Анна Николаевна была образцом того, кого, на мой взгляд, следует называть культурным человеком, культурным во всех смыслах. Поясню, что я имею в виду, оставляя за скобками научную деятельность. Речь ее была интеллигентной, просторечий, в отличие от Елизаветы Николаевны, она не употребляла, во всяком случае, я от нее их не слышала. В суждениях была сдержанна, не позволяя себе никаких резких высказываний в чей-либо адрес, вообще отличалась исключительной тактичностью. Следила за собой, была очень умерена в еде (сколько себя помню, она всегда была в одном весе), следила за здоровьем, причем никогда о здоровье не вела разговоров. Водила машину, тогда женщина за рулем была довольно редким явлением. Была открыта всему новому, в том числе тенденциям в моде, всегда интересовалась тем, что показывали на Кузнецком мосту: мы с мамой обязательно два раза в год ходили на просмотр в Дом моделей. Совершенствовалась в английском, причем не бросала этих занятий в довольно зрелом возрасте. И наконец, физическая активность была ее постоянным спутником: лыжи зимой, бассейн три раза в неделю до работы и зимой, и летом.
Анна Николаевна прожила очень насыщенную долгую жизнь, сохраняя до последних дней ясность ума, прямую осанку и не утрачивая своей железной воли. Она ушла последней из сестер Петровых, в 93 года, пережив на три с половиной месяца младшую сестру, Ольгу Николаевну.
Самой любимой моей теткой была Анастасия Николаевна, «младшая» из двойняшек, тетя Ася. Своих детей у нее не было, поэтому всю любовь и привязанность она направляла на племянников. По профессии она была микробиологом, очень увлеченным и тонким специалистом, с блестящими практическими навыками, так необходимыми при работе с микроскопом. Человеком она была веселым, исключительно добрым, доброжелательным, открытым миру, лишенным какой-либо язвительности, умеющим со всеми находить общий язык, вообще очень располагающим. Собой была хороша: высокая, прекрасно сложенная (в молодости поклонники вопрошали: «Ася, кто вас так слепил?»), с толстой черной косой и добродушным, открытым выражением миловидного лица. Благодаря своим профессиональным и человеческим качествам ее научные руководители и сотрудниками становились не только ее друзьями, но и друзьями семьи Петровых. Например, профессор Лев Иванович Курсанов, на кафедре которого Анастасия Николаевна начинала свою деятельность, крупнейший советский миколог, часто бывал в Клину, как, впрочем, и выдающийся советский режиссер научно-документального кино Александр Михайлович Згуриди, восхищавшийся виртуозностью, с которой Анастасия Николаевна готовила микропрепараты для исследований или для съемок научно-популярных фильмов.
Кстати, с эпизодом о росянке, который снимал Центрнаучфильм, произошла такая история. Росянка – это такое очень красивое насекомоядное растение, мухоловка. Надо было заснять момент, когда муха садится на лист, растение начинает выделять клейкий фермент, парализующий жертву, а затем лист сворачивается, поглощая добычу. Сюжет снимали дома у Анастасии Николаевны. Все приготовили для съемки, установили камеру, освещение, выпустили мух. Но тут росянка проявила строптивость: мухи свободно садились на листья и снова взлетали, оставаясь живыми и здоровыми. Оператор ждет день, ждет ночь, ничего не меняется. Что делать? Анастасия Николаевна рассказывала мне: «Тут рядом на Арбате жил один знакомый генетик, Оська Рапопорт, он исследования проводил дома. Я к нему сбегала и взяла несколько поколений мушек. И одна мутация оказалась пригодной – росянка ее с жадностью начала захватывать». Вот так и был снят этот сюжет. А «знакомый генетик» - это видный советский ученый-генетик Иосиф Абрамович Рапопорт, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, член-корреспондент АН СССР. Знаю об этой истории потому, что Анастасия Николаевна была очень увлечена работой и часто рассказывала о своих успехах.
Вообще, в детстве я очень много времени проводила с Анастасией Николаевной. Она приходила к нам почти каждый день (она рано заканчивала работу) и всегда приносила какой-нибудь подарок, что-то не очень значительное, например, марципановое яблочко, но я всегда с нетерпением ждала и ее саму, и подарок. Она водила меня в музеи и терпеливо выстаивала очереди на привозные выставки в Музей изобразительных искусств. Еще она очень любила музыку, особенно оперу, а ее любимым произведением была «Царская невеста» Римского-Корсакова. Она ее знала почти наизусть, что не мешало ей хотя бы раз в год сходить на представление. Я тоже слушала с ней эту оперу в концертном исполнении и не с самым лучшим составом. Признаюсь, что ее восторгов разделить, увы, не смогла. Мы с ней ходили и в Художественный театр на «Ревизора» и «Мертвые души», и в кино, а также я часто заманивала ее в книжные магазины в надежде, что она купит мне что-нибудь из понравившихся книг.
В течение долгого времени Анастасия Николаевна, работая в Институте микробиологии АН СССР, уезжала на лето в экспедицию в Каменную степь, где занималась анализом почвенной микрофлоры. Оттуда тоже привозились подарки: ковыль, вышитые воронежскими мастерицами вещицы, а один раз даже расшитое вручную платье. По результатам коллективной выездной работы был разработан метод определения биологической активности почвы, а также некое подобие лакмусовой бумажки, которую надо было смочить взвесью исследуемой почвы для определения ее кислотности. У нас тоже были эти лакмусовые бумажки и градиентная цветовая шкала: чем интенсивнее цвет, тем больше закислена почва.
Затем основной тематикой исследования Института микробиологии стали азотофиксаторы, то есть растительные макро- и микроорганизмы, связывающие атмосферный азот и тем самым обогащающие почву или любую другую питательную среду. Анастасия Николаевна выезжала в экспедицию уже не в Воронежскую область, а в Краснодарский край для участия в работах по обогащению азотом рисовых полей с помощью микроскопических сине-зеленых водорослей. Как я понимала из объяснений Анастасии Николаевны, требовалось в лабораторных условиях вырастить такую культуру, которая могла бы существовать в естественной среде. Исследования проводились совместно местными и московскими учеными, и у тех, и у других были свои методы выращивания культур. Когда образцы были готовы, их выпускали на рисовые поля. Выживали только образцы, выращенные Анастасией Николаевной. Она мне об этом со смехом рассказывала и говорила, что секрет был прост: местные растили свои образцы на промокательной бумаге, а она на песке, то есть природном материале. Секрет свой краснодарским коллегам она не раскрыла, а через некоторое время за комплекс исследований азотофиксаторов директору Института академику Е.Н. Мишустину была присуждена Государственная премия.
Анастасия Николаевна в силу своей профессии, а может быть, склада характера была аккуратисткой, и во многом именно благодаря ей сохранился наш семейный архив. Она многое помнила из своего детства и юности, проведенных в родительском доме. Очень жаль, что при ее жизни мы не озаботились тем, чтобы записать ее воспоминания.
Повзрослев, мы все, племянники, относились к Анастасии Николаевне с некоторой долей иронии из-за ее непосредственности и добродушия, но любили ее так же, как и в детстве.
Анастасия Николаевна прожила ровно 84 года и ушла в свой день рождения. Существует поверье, что если человек покидает этот мир в свой день рождения, это значит, что свой долг на земле он выполнил полностью.
Младшая дочь, Ольга Николаевна, моя мама - довольно поздний ребенок, она была моложе средних сестер-двойняшек на семь лет, а со старшей сестрой разница была в четырнадцать лет. В соответствии с неоднократно слышанным мной семейным преданием, Николай Петрович очень надеялся, что после четырех дочерей будет сын, причем на мальчика даже указывали какие-то «верные» признаки. Но, увы, родилась опять девочка, и дед был настолько огорчен, что даже не стал смотреть новорожденную. Но именно младшая стала любимицей, что и понятно: старшие вырастали и уезжали в Москву учиться, оставались там работать и выходили замуж, но дом не казался опустевшим – в нем подрастал маленький человечек.
Раннее детство Ольги Николаевны, а она родилась в 1913 году, пришлось на очень тяжелые времена – разразилась революция и началась гражданская война. Прежний уклад жизни был сломан: семья перебралась в маленький дом (большой Николай Петрович передал в собственность городу, и в нем вплоть до реконструкции Кооперативной улицы, по-моему, в 80-х годах прошлого века находился детский сад), наступило время неразберихи, голода и холода. При этом жизнь в городе было более голодной, чем в деревне, даже несмотря на продотряды, в задачу которых входило изымать подчистую все излишки продовольствия. Излишки все равно оставались, и именно из них благодарные крестьяне делились с доктором мукой, яйцами, молоком, брюквой, привозили дрова. Делали они это от чистого сердца, поскольку Николай Петрович никогда не отказывал простым людям в помощи и не брал с них денег. Так вопросы пропитания и обогрева решались с доброй помощью во все время военного коммунизма.
Потом наступил НЭП, и жить стало проще, возобновились товарно-денежные отношения. Мама, хотя и помнила о голодных послереволюционных годах, называла свое детство «шоколадным». Доктор Петров работал, опять появились средства, а в лавках продукты. В доме, как и прежде, стали бывать гости, устраивались елки и другие детские праздники. Ее особенно не ограничивали в играх на улице, а присматривала за ней только верная прислуга, почти родственница, Солоша. Вместе с сестрами Петровыми в доме в разное время жили то племянники Ольги Александровны, Алик и Левик Мясниковы (Алик – Александр Леонидович Мясников, выдающийся советский врач-кардиолог с мировым именем, Левик – Лев Николаевич Мясников, крупный советский ученый-акустик), то племянники Николая Петровича. Ольга Николаевна была очень дружна в детстве с Львом Николаевичем Мясниковым, а в особенности с племянником Николая Петровича, сыном его сестры Елизаветы Петровны, Сергеем Мироновичем Ржепиком.
И опять мы отвлечемся от рассказа о сестрах Петровых, чтобы рассказать о Мирославе (Мироне) Ивановиче Ржепике и его судьбе. Одна из сестер Николая Петровича, Елизавета, вышла замуж за кандидата богословия, выпускника Московской духовной академии Мирона Ржепика, уроженца Луцкого уезда Волынской губернии. Он родился в 1885 году в чешской католической семье Иоанна и Марии Ржепиков и вначале был крещен по католическому обряду с именем Мирослав. Однако впоследствии вся семья Ржепиков была присоединена к православию в городе Луцке, Мирослав был наречен Мироном и определен на учебу в духовное училище, по окончании которого поступил в Волынскую духовную семинарию, а затем в Московскую духовную академию. В 1912 году Мирон Иванович был рукоположен во священники, служил вначале в городе Лубны Полтавской губернии, потом в Кашине Тверской губернии, а в 1926 году переехал в Сергиев Посад, где был возведен в сан протоиерея. Жили трудно, с трудом сводя концы с концами. Николай Петрович не оставлял родственников своей помощью и раза два в год ездил к Ржепикам, привозил деньги и часто брал с собой младшую дочь. Вот там, в Сергиевом Посаде, Ольга Николаевна и подружилась с Сергеем Ржепиком. Вообще она рассказывала, что очень любила ездить к дяде Мире, как она называла Мирона Ивановича, говорила, что он был очень художественно одаренным человеком, всегда к приезду Николая Петровича с дочерью готовил подарки: расписанные им коробочки и композиции из засушенных цветов, все вещи очень изысканные и изящные. В 1931 году жизнь круто изменилась: Мирон Иванович был арестован по обвинению в антисоветской агитации и принадлежности к контрреволюционной организации. Он отрицал обвинения и не признавал своей вины, но, как тогда водилось, никто его доводов не слушал, и Мирон Иванович был приговорен по статьям 58-10 и 58-11 УК РСФСР к 10 годам исправительно-трудовых работ в Сиблаге. С 1934 года Мирон Иванович отбывал наказание в Чистюньском ОЛП Сиблага. В августе 1937 года у всех заключенных священнослужителей был произведен обыск и изъяты богослужебные книги, в том числе и у протоиерея Мирона, а затем ему было предъявлено обвинение в том, что он вел контрреволюционную агитацию, занимался использованием религиозных предрассудков среди заключенных лагеря и вольного населения, устраивал среди лагерников молебны и чтение религиозной литературы. По этим обвинениям его приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 13 сентября 1937 года. Мирон Иванович Ржепик был реабилитирован 12 декабря 1958 года, а 6 октября 2006 года причислен к лику святых новомучеников Российских для общецерковного почитания, память 31 августа .
Вот такая трагическая история – молох репрессий не пощадил и нашу семью. После того, как Мирон Иванович был арестован, Сергей Ржепик и Елизавета Петровна жили в Клину, правда, не помню, как долго. Но Ольга Николаевна очень долго поддерживала с Сергеем Ржепиком отношения, и он часто фигурировал в ее рассказах. По-моему я его видела один раз в Клину, когда мы приезжали туда к Елизавете Николаевне. Во всяком случае, сестры о нем тоже вспоминали и передавали новости.
Вернемся к Ольге Николаевне. Она училась в той же школе второй ступени, что и Анна и Анастасия Николаевны. Конечно, образование, которое она получала, сильно отличалось от образования старших сестер: в семье уже не было никаких бонн-иностранок, а из школьной программы исключались такие, например, предметы, как история и физическая география. Интересно, что вместо последней в школе преподавалась исключительно география экономическая, что страшно возмущало Николая Петровича, не раз говорившего: «Какой главный город Франции, они не знают, зато знают, где каких овец разводят». Дома Ольгу Николаевну обучали немецкому языку (правда, этим занималась не носительница языка, а престарелая учительница) и игре на фортепьяно, к чему она имела большие способности: у нее была неплохая техника и феноменальная музыкальная память. Ольга Николаевна участвовала в самодеятельных концертах, в которых играла, например, Патетическую сонату Бетховена, играла, как положено солисту, наизусть, без нот. С умением играть связан один забавный эпизод. Был московский двоюродный брат, не помню, правда, с чьей стороны, Владимир Белобородов. Он часто гостил в Клину, был немного старше Ольги Николаевны, но все равно по возрасту близок, поэтому водил компанию с ней и ее подругами. Однажды пригласил Ольгу Николаевну и ее ближайшую подругу Тоню Грязнову к себе на день рождения. Две провинциалки очень тщательно нарядились: бумазейные платья кирпичного цвета (бумазея - это такая плотная хлопчатобумажная ткань с начесом с изнаночной стороны, подходит больше для домашней одежды), черные нитяные чулки и парадные белые валенки. Кстати, белые валенки считались действительно нарядными, и их довольно трудно было купить. Но родители Тони, ремесленники Грязновы, владели валяльной мастерской, так что проблем с выходной обувью не было. Явившись на торжество, гостьи испытали настоящий шок: они увидели московских барышень, одетых в нарядные шерстяные или шелковые платья, изящные туфельки и фильдекосовые чулки и не пытающихся даже скрыть насмешливых улыбок в адрес клинских гостей. Но, воистину, «и в рубище почтенна добродетель» - когда встали из-за стола и стали готовить комнату для танцев, Ольга Николаевна с подругой подошли к инструменту и сыграли наизусть в четыре руки несколько танцев Брамса. Москвички были повержены.
Этот эпизод имел очень далеко идущие последствия. Если прежде Ольга Николаевна безропотно надевала доморощенную одежду в московские театры или на концерты, то с этого дня взбунтовалась. Николай Петрович, ни в чем не отказывающий своей любимице, ссужал ее деньгами на покупку пристойных вещей, да и сам пересмотрел свои взгляды на этот предмет: иногда под впечатлением от модно одетых пациенток, отправлялся в магазины и всем дочерям покупал что-нибудь из одежды. Впоследствии мама была очень модной дамой и одежду шила у одной из известных московских портних. Но и это еще не все. Меня наравне с музыкой, фигурным катанием, посещением, так называемых, университетов культуры учили шитью, для чего специально приглашалась портниха. Эти уроки мне очень пригодились в жизни.
Между тем Ольга Николаевна превратилась в высокую девушку с прекрасной фигурой, тонкой талией, зелеными глазами и длинными каштановыми косами. Близилось окончание школы, надо было решать вопрос поступления в вуз. Это была не самая простая задача. Заявленное в первые годы советской власти равноправие при поступлении в вузы быстро закончилось. Привилегии были у детей рабочих и беднейших крестьян и у тех, кто шёл от профсоюзов. Дети же интеллигенция имели социальное происхождение «прочие» наравне с детьми купцов, ремесленников, мещан, духовенства и других категорий, которые считались нелояльными к советской власти. Кроме того, к системе образования добавились рабфаки и совпартшколы - промежуточные ступени между средним и высшим образованием, - куда опять же набирали крестьян и рабочих с минимальным средним образованием. После окончания рабфака в вуз принимали без экзаменов. В этих условиях получить путевку в вуз «прочим» было очень непросто. Если при окончании школы старшими дочерьми у Николая Петровича была возможность эту путевку достать, то к моменту окончания школы Ольгой Николаевной такой возможности уже не было. Для нее путь в высшее учебное заведение лежал через техникум, где надо было получить диплом с отличием и вести активную общественную работу, чтобы попасть в число пяти процентов, имеющих право на путевку в вуз.
С задачей поступления в институт Ольга Николаевна успешно справилась. В 1931 году она окончила техникум в Москве (какой, не знаю) и в том же году поступила в Московский торфяной институт, до 1930 года входивший в состав Московской горной академии. Мама рассказывала, что учеба в институте имела много особенностей, которые со временем канули в Лету, например, учеба по бригадно-лабораторному методу. В бригаду собирались студенты разного уровня, причем обязательно был лидер – студент с хорошей базовой подготовкой и отличными знаниями, что было важно при групповой работе, поскольку лидер мало того, что делал всю работу практически за всех, но и, как предполагалось, подтягивал отстающих. Оценка выставлялась коллективно, роль преподавателя ограничивалась консультированием. Несмотря на такие эксперименты, учиться было довольно сложно, особенно по прикладным дисциплинам, поскольку для решения задач индустриализации требовались квалифицированные инженеры.
В институте Ольга Николаевна познакомилась и подружилась с замечательным человеком Владимиров Ермолаевичем Диевым. Дружба домами длилась всю жизнь.
Здесь опять нужно сделать маленькое отступление и в немногих словах поведать о Владимире Ермолаевиче. Он был парттысячником, то есть коммунистом-производственником, оторого партия послала на учебу в высшее учебное заведение. Среди парттысячников были чаще всего серые и малообразованные люди, основной деятельностью которых в институтах была общественная работа, дающая возможность восхождения по партийной или профсоюзной лестнице. Но попадались и самородки. Таким самородком был Владимир Ермолаевич. Происходил он из саратовских крестьян, в 1924 г окончил рабфак, затем Московскую горную академию. В 1933 году приехал работать на Первую торфяную опытную станцию (ТОС), которая была организована на торфяной залежи «Галицкий мох» при станции Редкино. В 1937 году в возрасте 34 лет был назначен директором Редкинского торфокомбината - первенца термохимической переработки торфа для нужд промышленности и сельского хозяйства в РСФСР. Для жителей поселка тогда появилась работа, начали строить жилье для работников завода, построили школу, детские сады, открыли магазин. Завод становится градообразующим предприятием. Ольга Николаевна студенткой проходила там практику, познакомилась с Владимиром Ермолаевичем и его женой Марией Александровной. Мария Александровна была учителем литературы, обладала удивительным даром рассказчика, но в то время уже не работала, занималась хозяйством, которое у Диевых было отнюдь не маленьким (сказывались крестьянские корни), и воспитывала четверых детей. Я ее не знала, она довольно рано умерла, но была знакома и с Владимиром Ермолаевичем (он всегда у нас останавливался, когда приезжал в Москву), и с его старшей дочерью Элеонорой Владимировной, Ларой, как ее звали дома. Владимир Ермолаевич, когда я его знала, был довольно пожилым человеком, но крепким, высоким, костистым. У него было умнейшее лицо, пронзительные глаза и совершенно очаровательная улыбка. Он бывал в Клину, приезжал довольно часто, прошел «экзамен» Николая Петровича на знание писателей в лицо. Его очень уважали и Николай Петрович, и Ольга Александровна, и сестры Петровы, и их мужья. Владимир Ермолаевич с мамой друг друга называли на «ты», но по имени-отчеству: «Владимир Ермолаевич, обедать будешь? – Нет, Ольга Николаевна, чаю налей».
В 1941 году завод был эвакуирован на Урал: что могли, вывезли, корпуса взорвали. Сам Владимир Ермолаевич отступал последним: едва его паровоз промчался по мосту через Шошу, мост взорвали. Мама рассказывала, что он приехал к ней попрощаться, мало сказать, расстроенный, «совершенно безумный», по ее словам. Что и понятно – человек вынужден был разрушить то, что создавал годами.
Еще до окончания войны завод вернулся из эвакуации, началось его восстановление.
И в войну, и после войны Владимир Ермолаевич помогал бабушке, Ольге Александровне, с отоплением: привозил дрова и торфобрикеты. Вообще, когда возникали у кого-либо вопросы, связанные со строительством или ремонтом, или просто хозяйственные, у нас говорили: «Диеву надо позвонить, он поможет». И он действительно помогал всем, если имел возможность.
После войны, в связи с исчерпанием залежей местного торфа, Министерство химической промышленности приняло решение создать на заводе научно - опытную базу по освоению новых химических процессов и наработке продуктов для народного хозяйства, космической и военной техники (завод стал называться Редкинский опытный завод). Вокруг завода вырос поселок с новыми жилыми домами, больничным комплексом, детскими садами, школами, магазинами. В должности директора Владимир Ермолаевич проработал тридцать лет. Многие помнят его до сих пор, а в 2008 году открыт памятник в сквере на центральной площади поселка Редкино .
Об этой дружбе, продлившейся десятилетия, ничем не омраченной, пережившей тяжелые времена, я не могла не рассказать.
В феврале 1939 года Ольга Николаевна защитила дипломный проект, связанный с гидравлическим способом торфодобычи. Ей был выдан диплом с отличием и присвоена квалификация горного инженера.
По распределению Ольга Николаевна начала работать в Государственном институте по разведке угольных и торфяных месторождений и проектирования предприятий местной топливной промышленности, сокращенно ГИПРОМЕСТТОП.
Квалифицированные специалисты были востребованы, отрасль была нужной промышленности: энергетика Центрального промышленного района почти полностью базировалась на торфяном топливе. Почти сразу же Ольгу Николаевну назначили ГИПом, главным инженером проектов строящихся торфяных предприятий в Центральном промышленном районе, который включал ряд областей, в том числе, Московскую, Калининскую, Ивановскую, Ярославскую, Тульскую. Работа была связана с выездами на изыскания и торфоразработки, проектированием не только предприятий, но и расчетом требуемой рабочей силы, а также строительства поселков для рабочих со всей необходимой инфраструктурой.
С началом войны все работы были прекращены, а Институт эвакуирован. Ольга Николаевна из Москвы не уезжала, хотела пойти добровольцем на фронт, но ей отказали: нужны были инженеры в тылу. Она копала окопы и траншеи, дежурила по ночам на крышах домов, где велась борьба с зажигательными бомбами, и, как и все сестры, страшно волновалась за Ольгу Александровну и Солошу, которые оставались в Клину. Временная оккупация Клина продолжалась 22 дня, и, как впоследствии выяснилось, все это время Ольга Александровна и Солоша, не желавшие участвовать в переписи населения, прятались в окрестных деревнях, в которых не было немецких комендатур.
Сразу после освобождения Клина 15 декабря 1941 года Ольга Николаевна поехала домой. Как она потом рассказывала, это было довольно долгое путешествие на попутных машинах по разбитым заснеженным дорогам. Наконец она добралась. Однако Клин все еще оставался прифронтовым городом, и для его посещения требовался специальный пропуск. У нее такого пропуска не было, и ее тут же арестовали и повезли в комендатуру, которая располагалась не где-нибудь, а в нашем доме. Вот так, под вооруженной охраной она была доставлена домой. Слава Богу, Ольга Александровна и Солоша были живы и здоровы. Кстати, во время оккупации в нашем же доме была расположена и немецкая комендатура. Дом, конечно, изрядно пограбили: съели все запасы картошки, пожгли дрова, из сундуков повытащили все шубы и тулупы. И самое удивительное. Николай Петрович при жизни собирал различные издания «Фауста» Гете, и в подлиннике, и в переводах. Возможно, он искал там какой-то скрытый смысл, остающийся неразгаданным. Все эти издания стояли в особом шкафу в кабинете. Так вот, потомки романтических германцев безжалостно разжигали печку произведением своего гения. Эту историю мне мама тоже неоднократно рассказывала.
В начале 1942 года Ольге Николаевне пришел вызов на работу из Главторфа (Главного управления торфяной промышленности,). В условиях оккупации угольных месторождений Донбасса и Московского угольного бассейна (добывался бурый уголь) торф становился стратегическим топливом, необходимым для выполнения военных заказов заводов, находящихся и в Центральном промышленном районе, и на Урале. Требовалось восстановление разрушенных предприятий. Ольга Николаевна буквально вслед за советскими войсками выезжала на торфоразработки в освобожденные районы, исследовала состояние торфяных болот, возможность подъезда к ним техники. Часто болота были заминированы, а саперы успевали разминировать только узкую тропинку, обозначенную вешками, по ней и шли специалисты, боясь оступиться. Возвращаясь в Москву, Ольга Николаевна, не медля, вместе с коллегами погружалась в работу по разработке проекта быстрейшего ввода в строй того или иного разрушенного торфопредприятия. Уже к летнему сезону 1942 года торф стали давать предприятия Московской и Калининской областей. Несмотря на тяжелейшие условия, в сезон 1942 года было добыто рекордное количество торфа, в 1943 этот рекорд был перекрыт почти на треть. В том же 1943 году многие работники торфяной промышленности были представлены к государственным наградам. Ольга Николаевна была награждена медалью «За трудовое отличие». В 1944 году восстановление торфопредприятий продолжилось в Смоленской области. Наряду с восстановлением осуществлялась модернизация предприятий: повсеместно внедрялся полностью механизированный фрезерный метод торфодобычи, кроме того налаживался выпуск торфобрикетов. Ольга Николаевна привлекалась к работе практически во всех этих проектах.
В стенах ГИПРОМЕСТТОПа состоялась судьбоносная встреча Ольги Николаевны с моим папой, Борисом Ильичем Штейнбергом. Это было уже после войны. В войну Борис Ильич, химик-технолог по образованию, выпускник Менделеевского института в Москве, служил в химических войсках (у нас до сих пор хранится его офицерский ремень). В институте занимался вопросами применения торфа в химической промышленности и проектированием соответствующих предприятий. Это был широко образованный, необыкновенно эрудированный человек, веселый, остроумный, добрый, чрезвычайно обаятельный, причем каким-то мальчишеским обаянием. К сожалению, все о чем только что написала, знаю по отзывам родственников, в том числе, мамы и теток, а также его коллег. Он умер очень рано, в пятьдесят лет, когда мне было всего шесть. У меня сохранились мои впечатления от общения с ним, помню наши воскресные прогулки на бульваре, помню, что я его очень любила, всегда ждала, когда он придет с работы. И до сих пор мне часто до слез жаль, что он не увидел меня взрослой, вполне, как мне думается, достойной его, не узнал, как я состоялась в жизни. В какой-то степени его мне заменил его младший брат, Рафаил Ильич, который много сделал для моего личностного формирования. О нем тоже стоит сказать несколько слов.
Рафаил Ильич свою профессиональную карьеру начинал как пианист, он закончил Гнесинское училище, учился на одном курсе с композитором Тихоном Николаевичем Хренниковым, с которым был очень дружен и с которым часто ходил на подработки. Все складывалось очень неплохо: Рафаил Ильич блестяще играл Рахманинова и Шопена, педагоги им были довольно, и все сулило будущность успешного исполнителя. Но произошло, казалось бы, совсем не значительное событие, которое, однако, перевернуло всю его жизнь: на улице его укусила собака. Начали вводить вакцину, как положено, по схеме, и после последнего укола у него отказали ноги. Конечно, спустя какое-то время он научился ходить, но всегда волочил ноги, в общем, на карьере исполнителя можно было поставить крест. Пианист, танцор, конькобежец – все в одночасье закончилось, но он сумел победить эту несправедливость судьбы, круто изменив жизнь. Поступил и успешно закончил физфак МГУ, в 1938 году начал работу в ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт им. профессора Н.Е. Жуковского), в группе генерального конструктора А.Н. Туполева. Рафаил Ильич считается одним из создателей советской военной авиации. Еще один штрих: уже будучи студентом МГУ, Рафаил Ильич участвовал в 1933 году в Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей и стал его дипломантом. Характер! Он много сделал для моего образования и, вообще, для того, чтобы я состоялась как личность, был мне большой поддержкой во взрослой жизни. Его скоропостижная смерть в 1979 году стала для меня большим ударом.
Итак, в 1958 году Ольга Николаевна овдовела. Она продолжала работать в системе торфяной промышленности, правда, уже в другом институте, «Гипроторфразведке». И хотя много работала, посвящала достаточно времени моему воспитанию и образованию. Меня водили на музыку и фигурное катание, практически каждую недели мы ходили с ней в театр, часто ходили в кино. Она держала меня в строгости, следила за успеваемостью в школе, впрочем, училась я и без контроля хорошо, а летом на даче мне давались уроки по прополке грядок, не выполнив которые, разрешения гулять я не получала. Выполнение некоторой работы по дому тоже входило в мои обязанности.
К середине 1960-х годов производство торфа начало утрачивать свои позиции. Происходило это и из-за выработки болот, и из-за того, что предприятия переходили на более эффективные виды топлива. Работа уже не приносила такого удовлетворения, и сразу по достижении соответствующего возраста Ольга Николаевна вышла на пенсию. На пенсии она оставалась чрезвычайно активным человеком, не изменяла своему ритму жизни, входила в правление нашего садового товарищества, ходила в театры, следила за модой. Когда появился внук, много времени уделяла его воспитанию, стала для него настоящим другом. Ее страстью стало цветоводство, и оно занимало ее всегда, независимо от времени года.
Несмотря на естественные в пожилом возрасте недомогания, Ольга Николаевна практически до конца не утрачивала своего фамильного характера, старалась придерживаться привычного темпа жизни, о своем здоровье мало распространялась, хотя в последний год жизни сильно страдала и уходила тяжело. Она прожила полных 86 лет, ее не стало в 1999 году.
На этом я заканчиваю мои записки о семье доктора Петрова, его дочерях, их близких и друзьях. В этом множестве личностей смешались выходцы из купечества и городского мещанства, дворянства и духовенства, крестьянства и интеллигенции. Все они пережили крах Империи, революцию и гражданскую войну и вызванные ими голод и разруху. Они начинали строительство новой жизни, приняв новые реалии, не помышляя покинуть свое отечество. Они познали ужас репрессий 30-х и 50-х годов, в которых сгинули их родные и друзья. Им выпало испытание самой кровопролитной в истории человечества войной, которой они противопоставили ратный и мирный труд на пределе человеческих возможностей и которая забрала жизни их родных (я не писала о погибших на войне просто потому, что их не знала, и плохо помню мамины о них рассказы). И снова надо было налаживать разрушенное войной хозяйство, восстанавливать предприятия, развивать науку, и снова они выполняли свой долг, каждый на своем месте, отдаваясь с энтузиазмом порученному делу. Почти все окончили свой земной путь в стране, к процветанию которой были сопричастны. И лишь двум сестрам из всех, о ком писала, Анне и Ольге Николаевнам, выпала тяжелая участь пережить распад Советского Союза, а затем и гибель всей социалистической цивилизации, в общем деле становления и развития которой был и их вклад.